Леонид Николаевич Лазарев

«Мне задали вопрос, как я применял новаторский метод съемки. Конечно, то, что это новаторский вид съемки, в момент съемки я не знал, не предполагал и не думал. Вообще я никогда не думал, какой метод съемки это был. Я снимал так, к чему уже был готов. А готов я был к тому, что после посещения Музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина (ну и других музеев) во мне сформировалось определенное видение мира, которое выражалось в моменте, в цветности, в тональности, в ракурсе и самое главное – в чувстве доброты, граничащем с любовью к тому сюжету, о котором могла идти речь. Это небольшое вступление.
Но я хочу сказать, что мое формирование происходило еще в школьной среде, когда моему соседу по парте сделали подарок на день рождения: он на уроке географии прошептал мне, что ему подарили некую машинку, которая называется “фотоаппарат”; что такое фотоаппарат, я не знал. Я тут же его спрашиваю: “Скажи, пожалуйста, а зачем эта машинка? Что она может делать?” Он с увеличенными глазами, глядя на меня, прошептал: “Можно снимать девочек на пляже”. Во мне что-то перевернулось. Та будничная жизнь, которая протекала, та любовь к географии как-то ушли на задний план. Возникла перспектива возможности сохранять мгновения, в том числе и девочек на пляже. С этого все и началось. Дальше – больше. Мне старший брат подарил фотоаппарат. Простой был фотоаппарат, по тем временам – нормальный. Он назывался “Зоркий”, узкопленочный, 35 мм. И началась моя эстафета увлеченности.
Ничего больше в жизни я не стал замечать, кроме музыки. Музыка была в основе моего вступления в жизнь. Я мечтал быть композитором. Брал уроки музыки, даже когда стал профессиональным фотожурналистом в редакции. Ездил по командировкам, а, возвращаясь домой, выполнял музыкальные задания и брал новые уроки музыки. Но выяснилось, что у меня нет музыкальной памяти. Ну, что делать? И я прекратил занятия музыкой, но увлеченность осталась. Была тяга к концертам, к прослушиванию, вниканию в звук. К сожалению, музыка отошла на задний план.
Возможность стать “летописцем” привлекала меня все больше и больше. Те деньги, которые родители давали на мороженое, на кино, я тратил на пленку, новые проявители, на литературу, которую я с пристрастием изучал. Когда, в очередной раз, в книжном магазине я покупал очередную книгу – английского химика Неблита “Основа фотографии”, – то продавец очень внимательно на меня посмотрел: в книге было около 800 страниц, огромное количество формул. Ну, конечно, я ничего не понял, но я удовлетворил свой интерес. Итак, все началось 1953 году. Дальше – больше: три года проявления пленки, печать. Тогда же решался вопрос о моем будущем. Я вырос в цирковой семье, и наступил период, когда отец мне сказал: “Леня, надо определяться с профессией. Ты хочешь быть артистом? Как твой брат, как твоя мама, как я?” Я говорю: “Да, конечно”. Но оказалось, что я непригодный – мой вестибулярный аппарат не выдерживает больших перегрузок. Это был советский аттракцион “мотогонки по вертикальной стене”, на Западе он известен, как “стена смерти”. Когда в очередной раз, родители убедились, что я непригодный (я терял сознание, падал), то отец решил мне помочь с моим увлечением. Одну из комнат (это была большая коммунальная квартира) он превратил в студию: забил окно, поставил столик для фотоувеличителя, для ванночек и сказал: “Леня, вот тебе зона твоего совершенствования. Работай, снимай, учись. Если надо, мы поможем”. И я это оценил. Без этого поступка я не знаю, что было бы. Ну, я не стал бы фотохудожником.
Наступил 1957 год, и вдруг я заметил объявление, что комитет молодежных организаций объявляет фотоконкурс для фотолюбителей на лучшую фотографию, снятую во время Фестиваля молодежи и студентов в Москве. В тот момент я уже знал, как добиться технически грамотного изображения, знал, что можно снять, а что нельзя. Я уже учился и умел свои чувства выплескивать в композицию и в отбор того, что я вижу. На конкурсе меня объявили человеком, который получает вторую премию. Это было величайшее событие. Из участников конкурса была образована фотосекция комитета молодежных организаций СССР. Руководители комитета увидели в этих людях возможность их использования в целях пропаганды. Сразу после фестиваля ко мне обратился один из руководителей с предложением снять представителей американской молодежной организации, которая прибудет в Москву послезавтра. Конечно, я дал согласие, но это – другая история. Сейчас с того фестиваля сохранилось две фотографии. Главная, за которую я и получил премию, называется “Милицейский стакан”, где люди вместе с милицией наслаждаются происходящим на их глазах событием; и второй кадр: иностранная делегация, которая проплывает на автомобилях мимо москвичей, и видно, что эти люди переполнены эмоциями, они в восторге. Заставить людей так улыбаться, смеяться, жестикулировать – невозможно; это был ответ на реакцию москвичей. Я очень горжусь этими двумя кадрами.
Наша деятельность (комитета молодежных организаций) нашла свое воплощение в выставках, которые назывались “Наша молодость”. Их было несколько, по одной в год, в Парке культуры имени Горького. Участником выставки мог быть только человек из фотосекции этого комитета. Это было многолюдное собрание, где мы собирались по четвергам, шумели, гудели, обменивались опытом и наслаждались, показывая друг другу работы. Это было прекрасное время, которое совпало с моей любовью. Надо сказать, что успех фотографий этого периода состоялся не без участия этого чувства. Я был насыщен радостью жизни. На моих фотографиях, которые снимали мои коллеги, я почему-то всегда улыбался – это удивительно.

Какие фотокамеры вы использовали в съемке? Какая камера самая любимая?
Ну, я думаю это не принципиально. Камер много. Все мои коллеги пользовались советской аппаратурой. И у меня был советский аппарат – “Зоркий”, с которым в 1958 году я начинал серьезную работу, и кадры, например, с Галиной Улановой были сняты этим простым аппаратом, в котором нет никакой магии. Ну а Фестиваль [молодежи и студентов] я встретил уже с фотоаппаратом “Киев”. Это уже серьезная машина, качественная, со сменной оптикой. Сразу после фестиваля произошла еще одна смена: у меня в руках оказался фотоаппарат “Ленинград”, и этот аппарат, я могу точно сказать по прошествии моей долгой жизни, был самым любимым инструментом в моей работе и самым результативным. В нем не было автоматики, но он так вписывался в руку, он так легко воспринимался душой, и была возможность снимать быстро, в мгновение (в нем есть пружинный затвор на 8 кадров, и можно было, не отрывая камеру от глаз, нажимать спусковую кнопку, и она мгновенно срабатывала). С ним не нужно было тратить время на перевод пленки, на адаптацию глаза, поднимание камеры к глазам. Надо сказать, что таких фотоизображений было сделано много, очень результативно. Одна из фоторабот, которая называется “Штрихи детства”, – это, конечно, мгновение. Прямо на негативе существует три кадра, очень похожих, где мальчик в разных позах. Было удобно: я знал, что камера моментально сработает, резкость была наведена. Я знал, что таким методом пользовался Картье-Брессон: он тоже снимал объективом 35 мм, он тоже наводил резкость заранее и был готов снимать.
Следующий вопрос, который мне задали, – по поводу операторского факультета. Да, в процессе жизни и фотолюбительства, я много раз сталкивался с мнением, что обязательно нужно учиться. Под словом учиться подразумевалось все: надо читать, надо ходить в театр, надо развивать себя, свое мышление, быть культурным человеком и изучать произведения искусства, конечно, в первую очередь, живопись. Законы композиции придуманы давно, им надо следовать. В процессе моих съемок были работы, которые не останавливали мой взгляд, они были случайны по композиции, а были такие, которые были скомпонованы, забетонированы, как я говорю. Оказалось, что эти (вторые работы) сделаны по законам композиции: есть золотое сечение, соотношение, тональность. Все это имело значение. Ну и, конечно, была мечта стать кинооператором. Как высшее достижение. В итоге. Я поступаю в институт кинематографии, становлюсь студентом. В процессе учебы я сталкивался с проблемами, которые заставили меня переосмыслить свое отношение к образованию во ВГИКе. Как оказалось, ВГИК не учит думать, он учит коллективно работать над изображением, строить, создавать изображение, а не ловить момент, не определять духовный порыв своего героя (это задача, которую ставит редакция перед автором съемки). Надо сказать, что был период, когда я практически потерял “зерно” в съемке. В редакции, где я работал, был главный художник, и она спросила: “Леня, где твое видение мира? Где та искренность, которую излучали твои фотографии? Скучно. Композиционно грамотно, но не интересно”. И мне пришлось потратить много усилий, чтобы выбить из своей головы те постулаты, которым меня обучили во ВГИКе. Я был вынужден отказаться от этих идей и с большим трудом вернулся в лоно той прекрасной фотографии, с которой начинал. Да, я снял несколько картин и в экране, и в студии, и научно-популярные фильмы. Но, я пришел к выводу, что коллективный труд – это не мое.
Следующий вопрос – по поводу моего учителя. Конечно, были работы, которыми я восторгался, но их было очень ограниченное количество. Западные работы не проникали на российский рынок. Те редкие выставки, которые проходили в Москве – капля в море. Не было этого и в литературе. Я попросил отца выписать мне журнал “Америка”. Отец сказал: “Знаешь, сын, выписать, наверное, можно, но ты знаешь еще до войны у людей, которые выписывали журнал “Америка” были большие неприятности. Их винили черт знает в чем. Я тебе не советую. Вот давай выпишем журнал какой-нибудь социалистической страны”. Я узнал, что можно выписать журнал “Китайское фото”, “Польское фото” – мне их выписали. “Китайское фото” напомнил мне брошюру о продвижении страны, где каждый выпуск был наполнен фотографиями заводов, станков, бригад. Там не было эмоциональных работ, там не было работ художественного плана. Все снимки были информативные, которые с гордостью рассказывали о достижениях Китайской Республики.
В редакции журнала “Советская женщина” я работал, начиная с 1958 года. Главный художник обратился ко мне с предложением сделать материал о простых людях. Он сказал: “Леня, сегодня это злободневно, важно. Важно, чтобы простой человек был в твоем творчестве. И, если ты его сможешь возвеличить, то это будет замечательно. Поэтому хочу тебе сказать: не стремись зарабатывать деньги, стремись к успеху, а деньги с успехом появятся”. Я этой доктриной прожил всю свою жизнь и продолжаю жить.
Я никогда не делал разницы – простой это человек или непростой. Нет никакой разницы. Снять простого человека также сложно, как и именитого, хотя именитый человек думает все же по-другому. Он думает: зачем фотограф начинает наклоняться перед ним, подниматься, опускаться, достаточно щелкнуть, больше ничего не надо. А необходимо ведь еще создать какую-то композиционную форму. Эти люди, как правило, этого не понимали, и очень часто случались небольшие конфликты, неудовольствия. Вот однажды, снимая Гельмана, я попросил его сделать предисловие к одной из моих книг, он дал согласие. Когда я стал читать его предисловие обо мне, я увидел это особый механизм, где он, как “инженер человеческих душ”, раскрыл свое наблюдение: когда (во время съемки) у меня еще не созрела концепция, я ищу ракурс, метод, взгляд, и мое лицо в этот момент серьезное, недовольное, я произвожу впечатление неудовлетворенного человека, но, как только я нахожу изобразительный ход, решение, понимание героя, я сразу становлюсь добрым, внимательным, любезным и улыбчивым. Я очень благодарен ему за это».