Михаил Аронович Дашевский

«По образованию я вообще чистый технарь: окончил инженерно-строительный институт. Но вообще-то я ходил по выставкам все время. Более того, вначале я собирался пойти в архитектурный; то есть такие вещи мне не чужды. Поэтому фотография – это единственный способ (для такого вот замороченного своей работой человека) войти в искусство и как-то выразить свои чувства свободно и без цензуры. Ведь я же работал не в прессе, а на обычной своей работе и поэтому мог снимать что хотел и когда хотел и так далее.
Уже будучи в Москве, после стройки, я снимал всякие сценки на улицах. Однажды, Коля Щербак, мой близкий сотрудник на работе, посмотрел на это и сказал: “А что ты ходишь, шляешься по редакциям. Пойдем, я тебя отвезу в фотоклуб. Там тебе будет хорошо”. Я взял свои десять работ, которые, как мне кажется, были наиболее хороши и пошел туда. Там их посмотрели и сказали, что они меня принимают кандидатом (там такой порядок был). А потом, через какое-то время, год, кажется, когда уже у меня накопилось много работ, я сделал однодневную выставку своих работ, и меня приняли в клуб. Я уже имел право участвовать в выставках клуба. Но, что меня больше всего поразило: там, в этом клубе, сидят люди моего возраста, ну и несколько пожилых людей (конечно, не для сегодняшнего меня пожилых, им было примерно столько, сколько мне сейчас или чуть поменьше). Они все были свободны, не обращая внимания ни на возраст, ни на заслуги (у некоторых погоны на плечах) абсолютно спокойно обсуждают, критикуют друг друга жестко и совершенно не обижаются друг на друга за эту критику. Меня это прямо полоснуло. Я решил, что это – мой клуб.
Обычно там вывешивались работы того, кто выставлялся, или были блицтурниры, где каждый приносил по две-три работы, которые прикрепляли кнопками к щитам. Эти работы, которые выбирали на выставки нашего клуба, они проходили жюри. Это были не Хлебников и Сошальский, а жюри из семи членов фотоклуба, авторитетных людей. Вот они все сидят, у них такие коробочки с кнопочками. Дальше – два-три слова, посмотрели на работу и нажимают (голосуют). Там высвечивается, например, “четыре – за, три – против”. Кто нажал – неважно. Кнопочки высветились и все. Потом каждый член жюри имел право две работы, которые были отвергнуты, отобрать, сказать, что мы их включаем. У каждого было такое право. Кто-то пользовался, кто-то нет. Это происходило без обиды, в свободной, трезвой обстановке. А Хлебников и Сошальский – это основатели клуба, как я назвал их где-то: “интеллигенты дореволюционной выпечки”. Ведь мы были вообще технари – неструганые бревна. Наше образование – 10 классов, дальше институт технический. Поэтому они нас все время подначивали тихонечко: призывали ходить на выставки, читать всякие книжки-новинки по искусству и так далее. Такая обстановка была в клубе. И, в конце концов, мы мозги прочистили себе. Вот так это и происходило.
Все фотокорреспонденты официальных изданий, таких как “Правда”, “Известия” и т.д. они же были прекрасные фотографы, они очень хорошо фотографировали. Но они фотографировали так, что на эти фотографии сегодня смотреть противно, потому что они работали на власть, на идеологию, на пропаганду. А вот эти двое нас от этого отучали. Это очень важно. Это гораздо важнее, чем научить печатать, проявлять, кадрировать и так далее. Этому мы друг друга сами научим. А вот это: интеллигентный, свободный, незашоренный взгляд на жизнь – это дорогого стоит.
Нельзя быть свободным от идеологии, она всегда есть. В любом обществе есть или одна идеология, как у нас, или много идеологических течений, если где-то на Западе. Но это не важно. Главное, чтобы эта идеология (и у нас, и у них, между прочим) не перерастала в пропаганду. То есть, когда действительность подверстывается, подшивается к тем политическим целям, которые преследует власть. Уже про идеологию забыли, Карл Маркс известен только своей бородой, а все долбят: марксизм, марксизм, марксизм… Ведь марксизм – очень непростая и очень интересная вещь. Не так, как мы его изучали, а как его изучают философы. Ведь это – философское течение, а у нас это использовали просто как пропаганду, наклейку на все, что происходило: от выращивания кукурузы до полета в космос – все благодаря марксизму-ленинизму. Вот такую вот идеологию Хлебников и Сошальский из нас вычистили. Эта идеология была, но на нас не влияла.
Самое главное, что там не было такого: это – учитель, и мы все, растопырив глаза и уши, слушали. Там все учились друг у друга, особенно во время этих дискуссий, неоскорбительных. Никто не говорил: “Ну ты тут принес всякий хлам, бред! Я бы такой даже кое-где не повесил”. Такое вообще было немыслимо. Если человек принес двадцать работ – там могло быть много посредственных, но две-три то хороших – тогда ты просто спокойно говоришь: “Я не буду на всех работах останавливаться. Лучше вот эти три, которые мне особенно нравятся, разберу, и так далее”. И тогда человек чувствует, что все-таки три-то у него получились. Такая обстановка.
Могу назвать фамилии людей, у которых фотографии очень выделялись по своему качеству. Ведь обязательно не содержание (любые: от обнаженной женщины до Первомайской демонстрации), а, чтобы они были технически выполнены аккуратно: отпечатаны хорошо, тональность хорошая и т. д. Целая шайка была таких людей примерно моего возраста. Я пришел, и у меня челюсть отпала, когда я увидел, как они печатают. Это Агасьянц, Волгин Толя, Лёша Васильев, Виханский, Глазычева, Ивченко, Луньков и Меттер. Вот эта вот компашка. В клубе могло быть сто пятьдесят или двести человек, а это была группа людей, фотографии которых всегда вызывали “ах!” И можно спокойно спросить: “А как вы это сделали? Какой проявитель?”.
Ерин Анатолий, тоже из этой группы, все подробно всегда рассказывал, а в конце горько так говорил: “Я вам все расскажу, но вы же ленивые, вы же не будете это делать”.
У нас, во первых, денег ни фига не было, а во-вторых, этих фотоаппаратов, которыми сегодня заполнено все, самого высокого качества, их тоже не было. Обычно эти всепогодные Nikon были только в редакциях, а у нас – что попадалось, что приходило в руки. Сначала “Зенит”, потом немцы выпустили “Практику” первую, и мы тут же побежали в магазин и все ее купили, потому что это уже было хотя бы легкое дуновение “серьезного Запада”, в смысле аппаратов. А потом, в Америке, когда я туда поехал, мне удалось обменять один очень хороший объектив, который отсюда с собой захватил, на фотоаппарат Nikon FM, а это уже был настоящий Nikon. Он не был оснащен всякими “прибамбасами” для корреспондентской съемки, но основное у него было: металлический затвор, прекрасный объектив и качество деталей, он не трясся как немецкая “Практика”. Вот это был самый мой любимый аппарат в эпоху пленочной фотографии. Ну, а сейчас уже цифровая фотография. Так что сейчас у меня, например, Canon 5D Mark III.
Если человек, интересуется тем, что вокруг него происходит: какие люди, как они, что они, кто страдает, кто смеется, – тогда эту сценку сразу отлавливает. Дальше надо посмотреть композицию: складывается или не складывается. Если композиция не складывается (люди мешают, ракурсы, еще что-нибудь, цвет не тот), то лучше не снимать, чтобы потом на себе волосы не рвать: “как же я не снял, пропустил такой сюжет!” Так что, во-первых, интерес к жизни, а во-вторых, интерес к композиции.
От самых добродушных людей могли поступать вопросы: “Может, он – шпион?”. Не говоря уже о том, что какой-нибудь там доброхот начнет тут же милиционеров звать и так далее. Самый любопытный и смешной случай я расскажу. Я снимал, как горит дом рядом, недалеко от моего дома. Какой-то такой вот “патриот” притащил милиционера, и меня отвели в милицию. Там начальник отделения прочитал мне лекцию, что надо снимать не горящие дома, а фонтаны на ВДНХ. Потом они письмо отправили в институт, и у меня были неприятности. Тогда я написал письмо в Московское городское отделение милиции, которое на Петровке, спросил: “Вообще нельзя снимать что ли? Я же москвич. Я здесь живу”. Вот сижу я на работе, и вдруг звоночек, говорят: “Вы нам писали?” – Я говорю: “Писал”. – “Ну вы зайдите к нам. Мы для вас уже пропуска заказали. Не отпирайтесь”. Я пошел туда. Там сидел полковник или подполковник, и говорит: “Я тоже москвич. Мне тоже эту старую Москву неприятно оставить, все разрушается. Ну что делать? Вот так происходит. Вы уж нас извините”.
Идем с майором, который меня к нему привел. Я говорю: “Ну, а как быть, если вот меня арестуют на улице?” – Он отвечает: “Ну, откуда я знаю, закрытый это объект или не закрытый? Но есть список закрытых объектов”. Я спросил: “А как его достать?” А в ответ услышал: “Да вы что, он секретный”. Я спросил: “Ну так, а что же делать, если меня будут так забирать?” Он мне дал свой телефон и сказал: “Вы мне позвоните, и вас отпустят”. Вот такие вот дела. Все, наверное, зависит от того, как разговаривать.
И тем не менее все-таки дело даже не в том, что кто-то будет вас обзывать шпионом и будет скандал. А даже если просто видят, что вы снимаете – вот тут-то они становятся не сами собой, они улыбаются, отворачиваются… А касательно обвинений в шпионаже: Брессон говорил, что фотограф должен быть незаметным, его вид не должен привлекать внимание, он должен тихо снять и пройти как тень. Вот это самый лучший способ. А можно, если вы, например, едете в автобусе, а напротив вас такая пожилая женщина очень выразительной внешности и вам надо ее снять, а вы сидите напротив друг друга, чтобы на нее фотоаппарат не направлять, вы начинаете “копаться” в фотоаппарате и вслух говорить: “Да что ж ты, не получается ничего, что-то опять не получилось”. Она первое время на вас обращает внимание, а потом понимает, что перед ней идиот, и забывает о вас, а вы же в это время фотографировали и смогли полностью снять напряженность. Еще один приемчик – “кривое ружьё”: когда в объектив вставляется бленда, в ней – треугольная призма, а сбоку – дырка. Вы смотрите прямо, а снимаете влево. На вас внимание не обращают. У меня есть такая призма, мне ее подарили.
Понимаете, какая штука, вообще-то фотография – это плоская вещь. Более того, снимать репортаж – это отвратительно. Хочется в одном кадре много всего уместить, чтобы было ощущение, что мир трехмерный. Отражения в зеркалах, в стеклах – там возникают какие-то искажения, смазки, получается какой-то живой мир, особенно если в отражениях много всего налеплено. У меня снимок такой есть “Ателье на Арбате”, это все в зеркале просто отразилось: и улица, и то, что за этим стеклом стоит – получается трехмерный мир, это очень привлекательно. Сколько, казалось бы, можно снимать отражения? А все равно…
Я такой вот улично-дворовый: я никогда не снимаю выставленные композиции. Если я начинаю говорить: “Повернитесь, лучше сядьте так и т.д.” – отвратительно получается. Я этого не умею. Я сразу вижу, как в жизни складывается композиция – это первое, а второе – главное, – чтобы ты снял, а потом уже тебя увидели. Если тебя сразу увидят, где бы ни был человек, как бы хорошо он тебя не знал, все равно что-то изменится в лице у него. В общем, это все не то, поэтому снимок должен быть документальным. То есть он документальный в том смысле, что это до мелочей соответствует тому, что было на самом деле в жизни. А про импрессионизм: impression – впечатление, импрессионисты – это “впечатленцы”, а я – типичный “впечатленец”. Поэтому должно быть интересно, не просто по заданию (я по заданию ничего не делал никогда), а интересно. Импрессионизм, который дает тебе возможность применить любую технику, и никто тебе не вправе указать: “Что же это вы взяли два снимка: один на другой наложился. Так нельзя, это – коллаж”. Во-первых, это не коллаж, так природа захотела, чтобы так наложилось. Я же не контролирую, что появляется на пленке до ее проявления. Поэтому этот элемент случайности вполне допустим. Ты сам выбираешь и потом отбираешь уже такие вещи, которые в природе вообще не случаются, но так взаимодействуют друг с другом. Вот это – документальный импрессионизм».